К конкурсным стихотворениям 68, 172 и 307.

Как представитель традиционалистов (как я их понимаю) и их же почитатель, я не люблю ощущения недоумения от стихов с их аутичной метафоричностью, считаю, что традиционная поэзия (если это не имитация) вполне может быть и суггестивной, то есть может удовлетворять собой самые смелые читательские запросы. Иначе говоря, я считаю, что традиционная поэзия в динамической структуре всей современной поэзии не является и не может являться некой отсталой ветвью, канон есть канон, он всегда в основе всего.

И вот в этом ключе хочу обратить внимание на три стиха традиционалистов, которые выделяются в этом туре на фоне всего остального яркими пятнами.

Чем отличаются эти стихи от множества и множества имитаций традиции, представленных хотя бы и в этом же туре? А тем, что за ясностью и простотой содержания здесь обязательно будет и трансцендентное, и метафизическое, то есть ты читаешь обычные слова в простой форме, но в какой-то момент ощущаешь это отрывание от земли, как это делает самолёт, разогнавшись до определённой скорости. И понимаешь, что этот миг отрывания от земли и есть тот самый портал в ту реальность, которая очень подлинна, но её нет вне поэзии.


Так, в произведении 68. "Избегаешь жара и мороза..." всё просто и буднично, но даже за авторской иронией и самоиронией, за смирением перед непреложными законами жизни вдруг проступает некое еле уловимое замешательство, что ли.

И так приятно чувствовать это между строк, помимо того, что понимаешь из открытого текста стиха.

Конкурсное произведение 68. "Избегаешь жара и мороза..."

Избегаешь жара и мороза,
поздний ужин отдаёшь врагу,
а умрёшь от атеросклероза,
овощное не доев рагу.

Или так: с утра встаёшь на лыжи
пользы для и дальних перспектив,
а старуха ждёт тебя в Париже,
перелёт бесплатный замутив.

Вот ты угли ворошишь в камине,
от иного холода далёк,
вот уже и нет тебя в помине,
маленький остывший уголёк.

Жизнь, читатель, – скорбные пустоты.
Ты зачем хватаешь за пиджак?
Я же пошутил, ну что ты, что ты...
Не кричи, не нервничай ты так.


А здесь, в произведении 172. "Ты один и я один...", автор как бы и сам наклоняется за окно вместе со своим героем, но не за обычное, не в прямом смысле, а в том смысле, когда окно — граница между отношением к смерти как к обыденности и как к сверхреальности, невозможности. Я бы даже сказала, он плюёт за это окно, чтобы по-детски понаблюдать, куда и как долетит его плевок.

Конкурсное произведение 172. "Ты один и я один..."

                  Памяти Василия Бородина

Ты один и я один.
Умер Вася Бородин.

За окном бушует лето,
веселится третий Рим,
а Василий умер – это
факт, и он неоспорим.

Он бы щас ругался матом
и с поэтами кутил,
но патологоанатом
даже это запретил.

Душно, тесно в смертном часе,
стрелки движутся едва,
пустота в груди у Васи,
а снаружи змейка шва.

Птица кружит без усилий,
человеку не дано –
ты же это знал, Василий,
наклоняясь за окно.

Но теперь-то бесполезно
говорить тебе: «Постой!»,
у тебя во взгляде бездна –
ужас тайны за чертой.

Спит земля, ещё вращаясь,
под землёю – пустота,
жизнь течёт в неё, кончаясь,
красной струйкой изо рта.


Произведение 307. "Ц-ц-ц" прекрасно тем, что проявляет потусторонний промежуток между обыденностью трактора с обязательностью падения снежинок и возвышенностью капустницы. В этом промежутке поднимается в воздух всё — и лимонница, и шоколадница, и печаль о том, что всё пройдёт, и даже трактор с гнусной гусеницей.

Как это удалось автору, за счёт чего — не хочецца разбирацца.

Скорее всего эта капустница сродни летающей рыбе в фильме Э. Кустурицы "Аризонская мечта", у которой оба глаза на одной стороне.

В фильме старый эскимос рассказывает, что когда рыба становится зрелой, две ее стороны соединяются в одну, вторую сторону рыба утрачивает, но на самом деле обретает.

То есть капустница в данном произведении — это, на мой взгляд, символ авторской личностной зрелости, которая, кое-что утрачивая, обретает больше, обретает целостность (лёгкость и устойчивую самооценку, мудрость, гармонию).

Конкурсное произведение 307. "Ц-ц-ц"

лишь только день распустицца
зальёцца солнцем сад
капустницы капустницы капустницы летят
летит еще лимонница
и шоколадница
но мне милей капустница
предвестница конца

мне нравицца печалицца
что всё вокруг пройдёт
снежинка в белом платьице
закружицца падёт
за ней вторая спустицца
сто тридцать пятая
и трактор гнусной гусеницей
всех в лёд впечатает

но их - снежинок-бабочек
полным полно полным
и жизнь такая разная
клубицца словно дым
уносицца врываецца
бьёт резвою ногой

Лети скорей, капустница,
не слушай никого!


Что интересно, все три произведения — утешающие. Да-да, как бы это странно ни звучало. Я вообще считаю, что утешать способны лишь традиционалисты, о чём бы они ни писали.
Это свойство авангарда — зажигать, тормошить, встряхивать, истерить, возбуждать и кричать в рупор, традиционалисты же, как утро, которое вечера мудренее, всё расставляют по своим местам; как голоса родителей, дают ощущение, что в Багдаде всё спокойно, убаюкивают; как верный друг, предлагают надёжный тыл и протягивают крепкую руку.