* * *

Ну, кто бы говорил, что нещитово!
Ведь это же ты сам его крестил!..

...и вот уже луч солнца залитован,
и вместо лап кавычки отрастил.

Какая суета сует сияет
в прорехе бытия, где был порез!..

Рождённый под звездою Разгильдяя
безустальный с рецептами борец

выходит наглым образом из дома
и производит собственный арест...

И снится нам не рокот космодрома,
а вышеупомянутый борец.

С заскоками и выскочками бреда
не судится (посодють нас!) никто.

И нету центробежнее либретто,
чем ария о дедушке Пихто.

Я знаю: он торчит на «озверине»,
как твой немой племянник из Твери.

Хоть раз же попытайся, не соври мне!
Три топора вонзились в три двери,

«и растворились в воздухе до срока,
а срока было сорок сороков»...

Не будь ко мне, не будь ко мне жестоко
хранилище некошеных врагов!


* * *

«Приду в четыре», — сказала Мария.
                                    Владимир Маяковский

Тебя не будет десять часов,
пятнадцать часов,
потом все сутки часов...
Но как посмотришь в глазок —
а там: в печурке — Лазо, —
и вместо тысячи слов

я напишу на поля,
в неотрывной календарь,
что был такой идиот,
а сам уйду в ковыля́
календаря, и фонарь
там, кстати, тоже растёт.

Там хорошо и тепло,
там ни забот, ни хлопот,
и никаких гематом,
где за обломом облом,
и заглянуть под капот
никто не хочет потом.

Какая тёмная ночь!
Какая жуткая ночь!
Какая жалкая ночь!
Я был не пох и не прочь,
я был не всклянь и не всклочь,
но я не знал, чем помочь!

Я не считаю часов,
я просто здесь и живу,
я просто вспорот и всплыт...
Азов начавши с азов,
перелистни трын-траву
под топот-опыт копыт,

и ты увидишь, что я,
невольный кипеш тая,
в сибирских рудах глубин,
всего себя учинил:
качаю в чанах чернил
очередных черубин.

Вся жизнь наверх — это сон,
что снится бабочкой мне
в том дне, когда ты ушла
и замер хиггсов бозон,
а сад вчерашних камней
смотрел на неба дуршлаг.

Ты где-то там далеко
пойдёшь курить на балкон
и вдруг подумаешь: где ж
кто был моим маяком,
какой вкушает бекон
неоправдавший надежд?

Песенка

Сгонять за 60 секунд
до Марса и обратно.
Как хорошо, как хорошо
на этом свете жить!
Мы можем это так решить,
по сути — аппаратно,
а можем ведь и по-плохому:
то́ же мне бомжи́!

И улыбка-а,
без сомненья-а,
вдруг коснётся ва-аших гла-аз...
и хор-рошее...
настр-роение...
не пок-кинет-т больш-ш-ш-ш-ш’ ва-а-а-ас!

Мы будем очень долго гнать
велосипед обратно,
цветы завянут, им никто
не сделает укол.
О, боже мой! О, бо́мже мой!
Тебе и мне приятно!
Но слышишь не «люблю́ тебя»,
а «Кофе. Два. Ту гоу».

И улыбка-а,
без сомненья-а,
вдруг коснётся ва-аших гла-аз...
и хор-рошее...
настр-роение...
не пок-кинет-т больш-ш-ш-ш-ш’ ва-а-а-ас!

Но я же говорю тебе:
какая, в общем, разница
тебе до этой ло́боды,
лобо́ды, лабуды́!
Ну, выпил я... Ну, выпили...
А он сидит и дразнится!
На надувном кораблике,
и это «Пол-„Беды”»!

И улыбка-а,
без сомненья-а,
не пойдёт в зачё-отку мне-е...
безднад-дёжное...
настр-роение...
в белой по́льте, но в говне-е!