За скрижалью

Пусть щемило под рёбрами, но отказать не мог:
посылал повелитель к скрижали у трёх дорог.
Обещал и хоромы, и полные закрома,
если то, что предсказано, силы найду сломать.

Долго ль, коротко ехал — висит на дубу доска,
гвозди чёрные держат исписанных три листка,
краски яркие, будто бы только из-под пера —
колдовства не нарушили ветры, дожди, жара.

И на первом начертано: «Вправо пойдёшь — умрёшь».
Рассмеялся до колик, читая такую ложь:
воевал и разбойничал, щедро у Госпожи
ворожбой и мечом выкупал неблагую жизнь.

На втором золочёным отливом горят слова:
«Коль налево пойдёшь — клад найдёшь, унесёшь едва,
но наложены чары на тяжкие сундуки,
растеряешь добро по неверным волна́м морским».
Мне ль бояться проклятий — и сам проклинать горазд,
не оседлость скупая мани́т, дорога игра —
степь без края и преданный бешеный аргамак,
или парусник верный, прошедший со мной шторма.

Третий лист обещает: «Кто прямо пойти решит —
колея завершится усладою для души,
ждёт прекрасная дева, что станет его женой»…
Я не против услады — но вряд ли такой ценой.
Много женщин приходит себя предложить в ночи,
разве стоит свободу отдать и хомут влачить?

Видно, нет за скрижалью старинной пути под стать,
не наёмнику вольному доли печать ломать.
Уберечься не выйдет, мой княже, седлай коня,
самому доведётся назначенное менять.

Гефсиманское

Каждый вечер встречались в саду под густой оливой.
Было много их — юных, восторженных и счастливых.
После долгих бесед наслаждались роскошным пиром:
абрикосами, смоквой, невызревшим козьим сыром.

Выделялся один — молчаливый, серьёзный слишком.
Жадный взгляд тёмных глаз на того, кто учил мальчишек,
исподлобья бросал, прядь волос теребя угрюмо,
зябко плечи свои обнимал, погрузившись в думы.

Просыпался — из первых, ловя в дуновеньях слабых,
как у ветра под утро меняется вкус и запах.
И, привыкший давно ночевать под открытым небом,
убегал к пастухам, покупал молока и хлеба.

Уходил в одиночку бродить по рассветным росам,
что-то кронам шептал о вине, о послушном воске,
о несбыточных снах и о том, что с судьбой не спорят,
исступлённо терзая в беспамятстве тесный ворот.

А однажды покой поздней трапезы звоном латным
был нарушен. К учителю парень, стоявший рядом,
пошатнувшись, навстречу шагнул — будто морок сбросил,
целовал, а в очах, полных слёз, отражались звёзды.

Неподвижен, лежал на пригорке, раскинув руки,
до утра. Взглядом, боли исполненным, смертной муки,
вверх смотрел. Но поднялся — и медленно, сгорбив спину,
пошагал в новый день по дороге чёрноосинной...

Позже люди твердили про жадность и про монеты.
Знаю точно — в речах этих правды и капли нету,
только спорить негоже с увесистым словом хроник,
если главный свидетель — всего-то простой садовник.

Вечерком, на рассвете

Лунным полднем вприпрыжку пошаркаем в дальний путь.
Вдоль дороги из шишек грачи расклевали метки,
значит, компас — в карман, и, не глядя, шагаем смело
дорогими гостями в края, где давно не ждут.

Разгоняя заварочным ситечком толщу вод,
океан переедем в фарфоровой хлебной миске.
А в подземную нору — до башни под небом низким —
на подводе доставит игривый клыкастый вол.

Из песочных часов закурлычет лиловый клёст:
полночь — лучшее время для утренней чашки чая.
Мы, улыбки в кустах на фонарных ветвях включая,
разольём по бокалам горячую кровь берёз
и поднимем — за встречу, осенний цветущий сад,
за полёт паутинных ковров над сугробом стылым.
О любви там, о вечности — лучше не стоит, милый…

Просто каплей клепсидры с ладони стечёт роса,
и над кровлей дымящих аллей, за ветра держась,
проплывём кентервилльскими псами по кромке лета…

Странный кофе на прошлой неделе купила в «Ме́тро» —
надо будет заехать, пополнить его запас.