Малёк

Намедни, в трамвае читая Пуже¹,
железную вещь на Бассейной просёк:

малёк, это маленькая торпеда² —
беда кораблей, и проще её не бывает.

В трамвае — грохочущий воздух играл проездными людьми.
Мы стали легки за отсутствием меди
и едем куда-то. А в море резвится малёк.

...Далёк судный день, но судно не спит у причала:
шалтает-болтает кишащие сети, рожая салаку.
Русалками сыты латунные склянки. Консервные тоже.
Итожа доходы, портовые крысы улягутся спать.
И мать не природа им, пряча заначки в сусеки.
У сети — ничья ячея.
Ничья, это полное силы величие моря,
прибоем которого тешится танец малька...

Мелькали дозорные линии по вертикали —
у стали — хорошее качество; сети доверив улов,
без слов и эмоций, рельсы поймали малька:

² у мальчика — на верёвочке бьётся о камни кораблик.

The end

* Бертран дю Пуже

Жмых

С изнанки слов крадущийся февраль,
осел чернильной взвесью в записнушке.
Уездным шилом тыкая веснушки,
уже не выкаю, стираясь об асфальт,
в затёртых лужах отражаясь. Пью не лучший
весенний а капелла дистиллят,
втирая градус закадычья в горло.
Прикуриваю зёрна от попкорна,
которому до осени петлять
по микроволнам: зеленью повторно,
свинья не выдаст землю на пэчворк,
простроченный межой неурожая.

Действительность свободы выражая,
плывёт по луже мартовский бычок.

Но мне — до февраля весна чужая.

Пфенниг

Сержанту Цайтгаммелю снился замшелый двор:
куры по лавру, как дети по скорлупе —
ищут монетку в два пфеннига. Что с того,
что у сержанта "отлично" по беглой стрельбе?
Перья налипли на реверс, и номинал
с блеском латуни выплюнул яйца прочь.

Проснувшись, Цайтгаммель курицу вспоминал,
но сквозь ресницы белой мишенью ночь
стала. Подобной материнскому молоку.
Мимо — постелят шмайссером на постой.

Нет ни двора у сержанта, ни сна, ни кур.
Выстрел за выстрелом — кучно течёт густой
сон наяву: у куриц блестит в боку
пфенниг.
Но стороной не той.