Из вариаций на тему

... тема – это интонация.
Неровный крик к губам прилип.
А за окном – чужая станция,
мол, полнолуние, прилив.
Там, в белой пене, лодки рыскают,
и в ночь распахнуто окно.
Возможно, это что-то крымское,
из жизни, прожитой давно.
Односоставное. Безличное.
Не Бытие, а бытиЁ.
И чем-то даже не приличное.
И в чём-то точно не моё.

Но тронулись, на стыках клацая,
вагонов тёмные гробы.
Возможно, это вариация
на тему сорванной судьбы.
Всё сдвинулось, качаясь, смешивая
"тогда", "сейчас" в один поток,
меня, потерею утешенного,
тебя, кем стану я потом.
Ни тем, ни тем не нужен миру я,
но продолжаю наугад,
разнообразно интонируя,
свой бесконечный путь назад.

Ненужное

Чей след недавно был, да простыл,
пока дурак в колодец плевал,
куда мне до святой простоты,
когда моя – хужей воровства.

Нанемолчи, набормочи, не стихай,
покуда боль над тихим сердцем кружит,
пускай в тебе и не рождаться стихам,
наговори себе хотя бы на жизнь.
Вот. Держи.

Выткала, выкроила, сшила себе жизнь,
подружки ахнули: как хорошо сидит,
к сорока трещала по швам,
к семидесяти повисла мешком.
Начало банально, заметит критик,
а это уже конец.
Хорошо.

Но всё же выдюжила, вышила,
да, видимо, вышла вся,
выходила всю жизнь на сносях,
выносила или просто вынесла:
слово – не малый труд,
вот его на подушках вслед за гробом несут.
И всё тут.

Ах, что вы так недоверчиво –
вслушиваетесь, как во тьму,
слухом намертво искалеченным
не до речи вам,
не до моей речи вам,
звуки вымучивающей, вызвучивающей из мук
нечеловечески подлинное му-у-у-у...

Так вот однажды выткнется, выкрошится,
посыплется всякой трухой
из недр души, всю жизнь болевшей стихом,
от аза до ижицы
всё-всё-всё, и не удержать, прости...
Чтоб не было что за гробом на подушке нести.

Не сбылся

За всё, за всё тебя благодарю,
рассыпанный дождём по октябрю,
разбросанный листвою по аллеям,
где ты пройдёшь – и не найдёшь следа
того, что я не сбылся навсегда
и не зову, не плачу, не жалею.

За всё, за всё. Не помня ни о чём,
что в мудрых книгах второпях прочёл,
ведь думалось, что стоит торопиться
наприобщаться к мудрости людской,
чтоб к старости на всё махнуть рукой
и в печке жечь бессмертные страницы.

За всё. Я выпивал на брудершафт,
какой ни украшай меня ландшафт,
я ни уму, ни сердцу, ни желудку,
ни длани мужика, ни ушку дев,
я на юру торчал, остолбенев,
а мимо пёрла жизнь по первопутку.

Зима, зима. Какая там зима
засыплет грязным снегом задарма,
мир сделав инфернально незнакомым,
и, в сотый раз собой переболев,
прекрасны, как классический балет,
мы выйдем в жизнь, не выходя из комы.

Спасибо, сочинитель записной,
мы обнажимся раннею весной
гольём ветвей в засохших струпьях почек,
помётом слов на скверном языке
полезем в жизнь неведомо за кем,
мы знать не знаем, он хотеть не хочет.

И всё ж таки, нам это не впервой,
одевшись первозданною листвой,
перекликаясь с вечностью по-птичьи,
ропща душою в крапинках заноз,
поверим, что сбываемся всерьёз,
пускай в неподобающем обличье.

Хоть как, хоть как, но как-нибудь не так,
а как прожженный конченый чудак,
взмахнуть ветвями, захлебнувшись высью.
Оставь мне вечность
по
ра
же
ни
я,
ведь вы сбылись, и мы – уже не я...
А всё-таки прекрасно, что не сбылся.