Когда в который раз меняю позу,
а сон нейдет, и ночь напополам
(и эта мука явно не на пользу
физически поношенным телам),
я думаю, в былое отбегая:
ты в нем была, конечно, не одна,
но, кажется, не каждый раз другая,
а попросту меняла имена.

Держал весь белый свет за дураков нас,
но делал вид, что пёкся и радел,
а мы тайком играли в бездуховность
и множество не очень царских дел.
Блуждая по жемчужинам окрестным,
мы жили без оглядки, но с умом
простым и упоительно телесным,
и белый свет пометил нас клеймом.

О, миссия! О, бремя шутовское!
Трагически прощаясь, знаем, что
друг друга не оставим мы в покое
и снова выйдем в этом шапито,
где вроде бы без ягодок цветочки,
стрекозье баловство, но от пыльцы,
как доктор говорит, не без побочки –
обычные сердечные рубцы.

Но, в главном очень просто с нашим братом,
и каждый будет к старости здоров,
чтоб не узнал патологоанатом
богатство наших внутренних миров.
Когорта престарелых бонвиванов
по мне уже скучает, а пока
смотритель я на кладбище диванов,
разбитом у подножья маяка.

Ведь время не вперед, а справа влево.
И всё вокруг – студенческий матрас.
Нашли свою любовь Лилит и Ева,
Адам, и тот на выдумки горазд.
Простите, капеллан, мулла и ребе.
Мы, видит бог, иначе не могли.
И новое кудрявое отребье
нас вытеснит с поверхности земли.

Ты спросишь, не приелось ли кривляться?
Поверишь – нет, и всё взыскую я
аллюзий, параллелей, корреляций
с великими. И наша колея
легла не прямо, но не очень криво,
и длится между нами до сих пор,
от дырчатого диска до тачскрина,
наш личный, бесконечный разговор.

Но, вот и сон в измученное тельце.
И снится кроме прочей ерунды,
как я лежу на мокром полотенце
в тени тебя, пришедшей из воды.