Живет в Генте (Бельгия). Визитная карточка участника.
Митинг
Вдруг на бульваре тимпаны, кимвалы и рог зазвучали,
пенье, и гомон, и шум: люди в туниках идут,
громко скандируют песнь; счастьем лучась, простирают
руки к прохожим, крича: «Братья, Овидий за нас!»
Ряженых крёстный ли ход? снимают кино? не похоже.
Вместо хоругви несут цезаря гладкий портрет.
Смотрит с него на толпу оком отеческим август,
брезжит за царским плечом вечнозелёный минхерц.
Жезлами ритм отбивая, старшины поют в мегафоны,
гулким набатом звучит медных гекзаметров гонг.
Слившись в едином порыве, слаженным сладостным хором
громоподобно толпа звонкому вторит стиху:
«Ты, что зовёшься отцом и правителем нашей отчизны,
С богом поступками будь, так же как именем, схож.
Ты ведь и делаешь так, и нет никого, кто умеет
Власти поводья держать так же свободно, как ты».
Боги, быстрее домой... O tempora, шепчешь, о mores!
Дома раскроешь скорей академический том.
Видишь – цитата верна, времена неизменны вовеки.
Как прозорлив оказался Публий Овидий Назон!
* * *
В Израиле был объявлен сбор волос для женщин, больных раком.Число пожертвований превысило ожидаемый результат в сотни раз.
Из газет авг. 2013
Пристально глядя в зеркало, от потолка до пола
ею любующеeся, губу закусив, стоит
и выпускает на волю пряди волос тяжёлых,
медные водопады смуглая Шуламит.
Шпильки, заколки, гребни и остальные цацки
вынуты, и по груди и лопаткам, виясь, текут
волосы, стадо коз, сходящих с горы Галаадской,
царственной красоты полновесный пуд.
Рядом на мраморной полке средь капель влаги
серьги, браслет, мобильник, флакон духов,
связкой ключей прижатый листок бумаги –
снимок на нём и надпись в несколько слов.
Лысою моной лизой, режуще синеока,
девушка с фотографии твёрдо глядит, без слёз:
наша сестра, что ещё мала, и груди нет у неё, как
после химиотерапии нет теперь и волос.
Губы бескровно сжаты, шея – сухой былинкою,
взгляд её глаз запавших, тёмных в себе таит
древнее «заклинаю вас, дщери иерусалимские».
В эти глаза как в зеркало смотрится Шуламит.
Семеро нас должно быть, чтоб в утешенье силу
женственности утраченной, которую отнял рак,
иллюзорно вернуть тебе. Чтоб на парик хватило
только один – должно быть семеро нас, сестра.
Сплю я, а сердце бодрствует: я отопру возлюбленному
стриженая, а милый повернётся мой и уйдёт,
как мне решиться? – Ножницы выбирает она с зазубринами
и запускает лезвия в рыжий водоворот.
Пусть непрозрачны стены, и Шуламит не видно:
в сотнях и сотнях комнат, руки, что гибче лоз,
за головы закинув, шеи с натугой выгнув,
сотни прекрасных женщин режут снопы волос.
* * *
Молодую рассаду прищипкой
выправляя, ненужный побег
хладнокровной рукой без ошибки
удаляет садовник-стратег.
Я стою зеленеющей стрелкой
под навесом суровой горсти,
угрожающей мне переделкой,
и стремлюсь незаметно расти.
«Кем ты станешь?» – склонясь над куртиной,
вопрошают, готовя привой,
досаждая опекой пчелиной,
сбором проб, подслащённой водой.
Я учусь с осторожностью лисьей
выставлять запасённые впрок
безмятежные гладкие листья,
лишь бы скрыть утаённый росток.
Из листка сбережённого стебля
разрастётся когда-нибудь сад.
Но когда, прорастая сквозь дебри
новой зелени, зашелестят
ответвленья былого вопроса, –
листопадом ложась на траву,
я подумаю тихо и просто:
«Чем я стану, когда отживу?»
Не проснувшись, без мысли, без цели
потянусь сквозь тяжёлый подзол,
через глину впитаюсь в мицелий,
через корни – в течения смол.
Потеку холодком в междуречьях,
прорасту на поляне простой
для бесхитростных трапез овечьих
белым клевером, тонкой травой.
Стану лютика запахом кротким,
остью ржи, шелухой от овса,
разбужу клокотание в глотке
у большого пастушьего пса,
что учует меня в предрассветном
сквозняке и, стряхнувши росу,
встрепенётся во сне; стану ветром.
Лай, собака, а я понесу...
