Живет в Донецке (Украина).
Чайки
Чайки знают: мгновенен полдень в разрезе дня.
Укорачиваются тени, не сокращая слов.
У небес своя собственная кабала –
место отдыха для безумцев и стариков.
Вверх тормашками мир, если вылежаться с утра.
Поднимай загорелые ноги, берёзкой в дно
упирайся небесное, до самого потолка,
и качай райской пустоши выгнутое стекло.
Специально для чаек дымчата пастораль,
бело-синяя мраморность наблюдатель политигры.
Небо – вываренная, модная вновь джинса.
Сине-белый покров изношен, как ни крути.
Под личиной скрывается нечто мертвей меня,
под лицом – личины обезличенности и лжи.
Чайки знают: красноречивей русского языка
только древние, позабытые языки.
Они помнят их и умеют на них писать –
умирает полдень в одну секунду, таков закон.
Твои часики – потомок первого колеса,
на котором держатся и регламент, и полигон.
Чайки бреют овечьи шкурки валяных облаков,
полдень вспыхивает и пятится в прорезь ног.
Если резь в глазах не проходит – это любовь.
Если чайки заговорили с тобой – это Бог.
Мэри
У Мэри есть муж
и старый, тянущийся должок –
книжный душок.
хворь хроническая.
Сколько ни напиши количественно,
в каждом Его величество
маячит, присутствует.
У Мэри муж, который попустительствует,
но напутствует: «Ты бы так не красилась
по пустяковым случаям, не подкручивалась».
А Мэри крутится, словно юла,
и кости её выкручивает.
На погоду, должно быть.
В солнечный даже полдень.
У Мэри есть муж и капитан дальнего плаванья.
Она с ним маленькая, забавная, в тонких чулочках.
Они часто беседуют на français
под русской губной строчкой.
На кого были бы похожи их сын и дочка.
Глазки, пальчики, мочки.
У Мэри есть всё, что считается прочным,
вещным – колечко, новая сумочка на цепочке.
От всех этих поперечин у неё следы, как от пощёчин.
У Мэри есть календарик встреч, тест на беременность
и пара пустых обочин, по обеим сторонам автобуса в гавань.
У неё есть муж и кэп – морской волчара.
Мэри подходит к причалу, всюду массовка.
За юбочку и острые коленные чашечки ей неловко.
Заранее машет, дрожит дрожмя.
Кэп невыносимо красив, сед, весь в белом.
Он её обнимает, а у неё заело:
«Люблю-тебя-люблю-тебя-люблю-тебя!»
Война
За кирпичной стеной, кажется, снег пошёл.
Ты, когда упрямишься – румянишься, хорошеешь.
Я тебя целую чуть ниже незагорелой шеи,
влажный поцелуй – укол в позвоночный столб.
Мне твоя рубашка к лицу, к бедру, рукав широк.
Я тебе не лгу, так, изредка, привираю даты.
Я по всем статьям и параграфам виновата –
обвиняемый в бедствиях молодой восток.
Стреляный воробушек, а как мало жил,
оставляй следы, тёмные проторенности,
меховыми гроздьями видятся нам условности.
Мы в тисках зашоренности гостим.
Парочку веков, для других два дня.
У тебя рука тоньше птичьей лапки,
изучаю твои странности – вежливости, повадки.
Снег пошёл и градусник до нуля,
задержался ртутью, с места не подтолкнуть.
В заоконное королевство протрём глазницу,
всё, что здесь возможно с нами ещё случится.
Первая мировая, Нормандия и Бейрут.
